Детские годы будущего лауреата

Татьяна ГАЗИНА,
заведующая Елецким литературно-
мемориальным музеем И. А. Бунина,
Татьяна АЛЕКСЕЕВА,
научный сотрудник музея

В октябре текущего года исполняется 150 лет со дня рождения И. А. Бунина, великого русского писателя и поэта, нобелевского лауреата, нашего земляка. Газета «Красное знамя» начинает цикл краеведческих публикаций о непростой жизни этого выдающегося литератора, оставившего неизгладимый след в мировой культуре.

Память о родине

…Скромная могила в Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем. Каменный крест, выполненный по эскизу Александра Бенуа напоминает другой — с Труворова городища, что под Псковом (Труворово городище — археологический памятник VII — XVIII вв. близ Изборска — ред.). Надпись бесстрастно свидетельствует, что И. А. Бунин родился в 1870 году и умер в 1953-м. Две даты разделяет черточка, вместившая в себя всю долгую, трудную, счастливую и страдальческую жизнь великого русского писателя.
Живя в эмиграции в Париже, Иван Алексеевич писал: «Тысячи верст отделяют великий город, где мне суждено писать эти строки, от тех русских полей, где я родился, рос. И обычно у меня такое чувство, что поля эти где-то бесконечно далеко, а дни, которые считаются моими первыми днями, были бесконечно давно. Но стоит мне хотя немного напрячь мысль, как время и пространство начинают таять, сокращаться… Я прежний, опять в том же самом отношении к этим полям и дорогам, к этому воздуху, к этому небу…».

«Узник» «Гуниба»

Бунин родился в Воронеже, но, по его словам, города совсем не помнил, поскольку прожил там до четырех лет. Детские годы, оставшиеся в памяти, прошли в черноземном подстепье, на хуторе Бутырки и в деревне Озерки Елецкого уезда. «Зимой — безграничное снежное море, летом — море хлебов, трав, цветов». Отец Ивана Бунина называл Бутырки Гунибом (горное дагестанское село — ред.) за его труднодоступность зимой и в распутицу. Случалось, его заносило глубокими снегами так, что, как вспоминал старший брат Бунина Евгений, «ни конный, ни пеший не мог проникнуть, а если кто и рисковал к нам забрести, то трудно было его провести. Часто приходилось посылать работников с лопатами откапывать и прокладывать дорогу, так хутор был занесен — едва виднелись крыши в виде сугробов и макушки деревьев садика. Мы месяцами бывали отрезаны ото всего мира, и если не хватало необходимых запасов, то уже — терпи… Весной наш Гуниб бывал окружен водой и становился как бы полуостровом. А Ваня, начитавшись Робинзона Крузо и про индейцев, мастерил себе затейливые дикарские костюмы или доспехи рыцарей вместе со своим преподавателем Н. И. Ромашковым, который у нас проживал».
Дохода с хутора было немного, он постепенно приходил в упадок. Землю Алексей Николаевич сдавал крестьянам, в хозяйстве были две-три коровы и несколько лошадей. Бурьяном, крапивой, татарками зарастал и сад. Но дети видели в этом лишь особую прелесть. С первыми лучами солнца мальчики ходили ловить перепелов, встречая зарю. А еще Ване в ту пору хотелось «взобраться на облачко и плыть, плыть на нем в жуткой высоте» или на ночь «поиграть со звездой, которую он уже запомнил, видя ее из своей кроватки».
Русское дворянство в ту пору было уже на излете, да и Бунины, вопреки семейным преданиям, никогда не принадлежали к особенно родовитой и состоятельной его части. Отец был мелкопоместным барином, пуще всего любившим охоту. Ополченец Крымской кампании, человек с нравом честным, вольным и безудержным, он и не заметил, как спустил имения своей жены. В веселую минуту любил взять в руки гитару. Младший сын многое унаследовал в характере от отца, в том числе образность мышления, эмоциональность и литературный талант. От матери Ивану досталась повышенная впечатлительность и чувствительность.
Бунины часто ездили гостить в Озерки, в имение бабушки со старым прудом и садами, к тетке в имение Каменка, к родственникам в Глотово.
Детство Бунина, проведенное в деревенском уединении, навсегда породнило его с природой, изострило чувства. Однажды домашний учитель подарил мальчику первый в его жизни коробок красок, и Ваня стал мечтать о том, чтобы сделаться художником, долгими часами разглядывал небо, всматривался в деревенские пейзажи… «Зрение у меня было такое, что я видел все семь звезд в Плеядах, слухом за версту слышал свист сурка в вечернем поле, пьянел, обоняя запах ландыша или старой книги».

Первая поездка
в Елец

В 1875 году, когда Ивану было 5 лет, родители взяли мальчика с собой на ярмарку в Елец, чтобы купить ему сапожки. Это было первое в жизни ребенка путешествие, далекое и необыкновенное. Его взору предстали купеческие каменные дома, мощенные булыжником мостовые, высокие величественные храмы…
В воздухе витал аромат спелых яблок. Базары были завалены арбузами, дынями, всяческими фруктами и овощами. Город тогда жил широкой торговой жизнью, особенно ссыпкой зерна. Но мальчику запомнилась не ярмарка, его «поразил звон, гул колоколов с колокольни Михаила Архангела, возвышавшийся надо всем в таком великолепии, в такой роскоши, какие не снились римскому храму Петра, и такой громадой, что уже никак не могла поразить впоследствии пирамида Хеопса…».
А на обратном пути из города Ваню ждало еще одно яркое впечатление. Когда проезжали мимо тюрьмы, мальчик увидел за решеткой тюремного окна узника, «с желтым пухлым лицом, на котором выражалось нечто такое сложное и тяжелое, что я еще отроду не видывал на человеческих лицах: смешение глубочайшей тоски, скорби и тупой покорности, и вместе с тем какой-то странной и мрачной мечты…».
И это выражение лица узника настолько поразило впечатленного ребенка, что всю ночь после этого он не мог сомкнуть глаз.

Истоки
сюжетной «лжи»

А дома на хуторе все было по-прежнему: старый дом, поля вокруг да бездонное небо… «Великий простор, без всяких преград и границ, окружал меня: где в самом деле кончалась наша усадьба и начиналось это беспредельное поле, с которым сливалась она? Но ведь все-таки только поле да небо видел я».
Что осталось в памяти будущего нобелевского лауреата о жизни в Бутырках? «Я помню веселые обеденные часы нашего дома, обилие жирных и сытных блюд, зелень, блеск и тень сада за раскрытыми окнами… Помню, как сладко спала вся усадьба в долгое послеобеденное время… Помню вечерние прогулки с братьями, которые уже стали брать меня с собой, их юношеские восторженные разговоры… Помню какую-то дивную лунную ночь, то, как неизъяснимо прекрасен, легок, светел был под луной южный небосклон, как мерцали в лунной небесной высоте редкие лазурные звезды, и братья говорили, что все это — миры, нам неведомые и, может быть, счастливые, прекрасные, что, вероятно, и мы там будем когда-нибудь».
«Помню: однажды, вбежав в спальню матери, я вдруг увидал себя в небольшом трюмо: на меня… глядел уже довольно высокий, стройный и худощавый мальчик в коричневой косоворотке, в черных люстриновых шароварах, в обшарпанных, но ловких козловых сапожках».
Много лет спустя, вспоминая детство и отрочество, Иван Алексеевич рассказывал, что, будучи необыкновенно правдивым, он вдруг в восьмилетнем возрасте начал безудержно фантазировать и лгать: «Ворвусь, например, из сада или со двора в дом, крича благим матом, что на гумне у нас горит рига или что бешеный волк примчался с поля и вскочил в открытое окно людской кухни, — и уже душой веря и в пожар, и в волка. И длилось это с год, и кончилось столь же внезапно, как и началось. А возвратилось, — точнее говоря, начало возвращаться, — в форме той сюжетной «лжи», которая и есть словесное творчество, художественная литература, ставшая моей второй натурой с той ранней поры, когда я начал писать как-то совершенно само собой, став на всю жизнь только писателем».